Road Diary: Санкт-Петербург, июль 1999.
Остолбенение: повесть Спиркина.
В конце июля 199* года я возвращался поездом из Москвы. Полку надо мной занимал несколько странноватый молодой человек. Странность его заключалась даже в том, как он пожелал называть себя. Он сказал, что его зовут Вик. (Я все-таки выяснил позднее, что его имя - Виктор, а фамилия - Спиркин - совсем как у достаточно известного одно время профессора философии).
- Вик, - помню, протянул я, терзая банку шпрот открывашкой неизвестной мне конструкции, - а ведь, кажется, это женское имя... - Я призадумался. - Да, верно, был даже дурацкий фильм с Софи Марсо, где ее звали Вик. Вы из одной компании с Элисом Купером и Мерилином Менсоном?
Кто такой этот Менсон, он не знал, а Купер, сказал он, это, наверно, конструктор такого автомобильчика середины шестидесятых. Я не стал его разочаровывать относительно Купера и принялся распрашивать о том, откуда он возвращался. Выяснилось, что ехал Спиркин из славного города Санкт-Петербурга, который произвел на него колоссальное впечатление. Подогретый несколькими стаканами чая из титана, Вик разговорился и вывалил на меня целый ворох своих петербургских видений.
Мы просидели за чаем целый вечер. Необходимо заметить, что я так и не понял, что за человек был этот Спиркин, зато его рассказ заставил меня на следующий день, дома, просмотреть свои старые ленинградские фотографии. Я разглядывал фото Марсова поля, Крюкова канала в том месте, где на его берегу стоит Никольская церковь, затемнял их мысленным взором и пытался представить Спиркина в глубине.
- ... Уверяю вас, - говорил Вик поздно ночью в том поезде, - места это гиблые и в то же время какие-то гипнотические и чертовски романтичные.
Чужой город выплюнул Вика Спиркина из трамвая где-то в районе Марсова поля. Он горестно снизошел на асфальт и огляделся: гусеница обесточенных трамваев скрывала от него Летний сад, поэтому его восприятие поначалу целиком было поглощено целокупностью братской могилы. Вика мало интересовали солдаты, тем более неизвестные, и он пошел вдоль гусеницы вперед по ходу трамвая - города он не знал совсем - попутно размышляя о превратностях смешения категорий чужого и незнакомого.
"Чужое и свое, - думал он, - совсем не то же самое, что незнакомое и знакомое. Гадкий ток бытия заставляет нас сталкиваться со знакомым чужим и с незнакомым своим. В обыденном состоянии нас это изредка выбивает из нарезки скуки. Подлинная же негодяйность всего сущего состоит в том, что чаще всего нам приходится иметь дело со знакомым своим - как это занудно, господа (клянусь Альбером Камю)! Самая прелесть жизни - в незнакомом чужом - это, товарищи, самое то - апельсиновый сок жизни, так сказать. В этом апельсиновом соке присутствуют два замечательных компонента - априорность (это от чужого) и апостериорность (это от незнакомого). Ведь действительно, чужеродность - дело внеопытное, в отличие от знакомости..."
Поток апельсинового сознания Вика натолкнулся на черные очи и крепко затормозил. Нет, цыгане в славном городе Санкт-Петербурге, как вам наверняка известно, почти совсем отсутствуют. Прекрасные черные глаза принадлежали рекламному столбу Фанты. Столб призывал вливаться. Вик отлучился до ближайшего магазинчика, купил банку Фанты, сел на бордюр через дорогу напротив столба и принялся вливаться. "Эдак оно обернулось, - почесал в затылке Спиркин, - во как!.. Апельсиновый столб на пути, разъэдак его, растак".
А часто ли тебе, читатель, приходилось сталкиваться с апельсиновыми столбами? Проницательный читатель, разумеется, усмотрит здесь игру слов, припомнит, что в городе на Неве есть несколько пивоваренных заводов, и скажет, что в принципе - хотя он, конечно, точно не помнит, - в принципе... Стой, читатель, не об этом речь! Речь идет о таких моментах, когда понимаешь, что Самое Настоящее в жизни - свое и давно знакомое. И спасения от Dаs Man следует искать не в различных экстремальных коллизиях, а в этом своем знакомом, но только совсем не там, где усматривается глубина. Всякие глубины - вещь замечательная, по своей апофатичности сравнимая с тягой хорошего пылесоса, но - тут следует задуматься особо! - есть ведь и черные дыры. Ну что хорошего в черной дыре? При этом словосочетании у неискушенного человека возникает в голове такая картина: глубокий космос (такой, знаете, с красной подсветкой), сама черная дыра (она, соответственно черного цвета, иногда с белыми линиями-дорожками - это чтобы было понятно, что здесь искривление пространства) и романтический пилот-космонавт, которого в дыру затягивает. Пилот одет во все голубое, он строен, красив как черт, но слегка обескуражен происходящим, и его замечательные длинные светлые волосы (здесь некоторые девушки почему-то находят сходство с Куртом Кобейном) развеваются в безвоздушном пространстве. Смею заверить тебя, читатель, что все самое лучшее, что есть в этой картине, относится именно к пилоту, а не черной дыре. Черная дыра примысливается к Курту Кобейну и романтизируется. Она символизирует собой лишь смерть гранжа, и больше ничего ровным счетом. У сверхпроницательного читателя тут может возникнуть возражение: жизнь гранжа, как и жизнь вообще, скажет он, являет собой подлинное существование только при реальности смерти, которая здесь есть супер-катализатор всех свершений... жизнь есть смертность, бытие есть время. На это можно ответить, что, если Возрождение было живо борьбой со схоластикой и Аристотелем, а двадцатый век - борьбой с Гегелем, то новейшая эпоха должна бороться со всяким и всяческим хайдеггеризмом и в мысли, и в действии. Современность не приемлет жизни в рамках четверицы - она слишком напоминает камеру-одиночку, которую так хорошо описал Блез Паскаль. Пути современности отмечены иными вехами. Это апельсиновые столбы, если угодно. Новая жизнь упряма, как столб, и прекрасна, как апельсин, чья механика проста - сок и солнце - об этом знает каждый, кто еще застал киоски "Соки-воды"...
Столб был трехгранен. На каждой грани, помимо банки Фанты, была еще троица. К чести дизайнера рекламы и бес-совестности нашего романтического героя следует отметить, что Вику казалось, будто банка шла троице гораздо больше, чем купол Спаса На Крови, также просматривающегося с бордюра. Троицу составляли два парня и девушка. Дело было в ней, и черные глаза были ее, и апельсинового сока в ней было гораздо больше, чем во всем концерне Кока-кола. Несмотря на то, что девушка не принадлежала к разряду субстанциальных (действительно существуют такие caus'ы sui среди этого племени - следует даже признать, что этот тип самый привлекательный), филиокве к этой троице было неприменимо: девушка исходила и не от обоих, и не от рыжего, и не от брюнета в отдельности. Происходила она из чего-то иного. И слова "вливайся, вместе веселее!" принадлежали ей и звали влиться именно Туда.
Потрясенный Спиркин сидел на бордюре и думал сначала о Джульетте, потом немного о тостах с ветчиной, затем опять о Джульетте и о женщине с тревожными желтыми цветами... Его воображение воспылало, и вот ему уже казалось, что его миссия в Петербурге состояла во встрече с той блондинкой из гоголевского "Невского проспекта". Тут Спиркин понял, что самые неистовые в своей красоте блондинки на Невском - в Golden Dolls, и его пробрало сквозняком из самых глубоких извилов души. Сквозняк пронзительно пах Шанелью № 5 и новыми стодолларовыми купюрами... Вик был молод и не знал запаха ни того, ни другого, но это мало занимало его в данный момент. В голову ему приходили самые ракетно-фотонные мысли, например о том, что-де настоящая любовь непосредственно не коррелирует с бестселлером Коко Шанель и универсальность всем известного эквивалента обмена все же ограничена. Да, и Спиркин наконец дошел до мысли, что полюбить душевно и навсегда можно только ту, которую любил всю жизнь. Для встречи с его апельсиновой Софией не пришлось ехать ни в лондонскую библиотеку, ни в Египет.
Вику хотелось унести столб с собой. Но потом он отказался от этой идеи, внушив себе, что этих столпов утверждения истины об оранжевом счастье должно быть много во всем городе. Очарованный, он шел по улицам и искренне радовался каждой новой встрече со столбом. Движение по межстолбовой траектории было наполнено созерцанием всевозможных петербургских типов. Как ни странно, типов было всего два: первый носил светлые шорты, тонкие очки, видеокамеру, в своем пресыщенном восхищении он скудоумно улыбался; абориген же был вял, убит жарою, медленно тек по тротуарам группами с предельно разреженной плотностью. Вику казалось, что он сам - единственный молодой человек в городе: оба первых типа уже явно вышли из возраста гарантийного обслуживания.
От столба до столба (от скуки до любви, - думал Спиркин, - от зимы до лета, от лекции до перемены...) он полз по асфальту, чередующемуся с антироллерным покрытием - гранитной крошкой. Кварталов через десять силы его иссякли. Он пришел от гегельянства к марксизму. Призыв вливаться давал лишь иллюзорное удовлетворение метафизической потребности.
...Истинное же вливание случилось позднее, вечером... Июльские ночи в Санкт-Петербурге уже не белые, но все еще очень светлые. Газету на улице можно читать допоздна - окончательно темнеет лишь к двум-трем ночи. Густой влажный воздух медленно остывает над коридорами каналов и в колодцах домов, кажется, что, если бросить вниз что-то не очень тяжелое, то оно будет лететь до земли долго, солидно и издаст при падании звук глухой и плотный, будто опасаясь, что Петр Первый может пожурить за несоответствие имиджа сего предмета исторической роли города. Невольно ожидаешь, что с Невы на город вот-вот наползет дымка. Но ее все нет, и можно отчетливо разглядеть каждую фигурку редкого прохожего, будто выписанную черной краской тонкой беличьей кисточкой. Тихо, никто не орет. Если в каком дворе и играют в домино, то этого не слышно - декларации "рыбы" весьма учтивы и интеллигентны. Рыбу спрашивают в пивных киосках. В Санкт-Петербурге есть замечательная соленая рыбка - снеток. Любители пенного напитка наверняка сложили ей ни один гимн. Снеток круто солится, сушится, пакуется в маленькие пакетики и интимно посасывается при уличном потреблении пива. Словом, ночью в Питере чудесная питейная атмосфера.
Вик свесил ноги с набережной канала в том месте, где гранит опускался совсем низко к воде. Если бы по Крюковому каналу в этот момент проходила очередная плоскодонка с итальянскими туристами, волной ему бы намочило ноги. Он пил крепкое пиво и ел снеток. Ему почему-то чудилось, что он находится где-то близ Флоренции в эпоху Возрождения. От этого становилось только уютнее. Изредка по каналу проплывали светлые тени, и Вик запускал им вслед хвостики от снетка. Он мог себе позволить лечь назад на мощеный булыжником тротуар, туда, куда едва доставал желтый свет фонаря. Пока он этого не делал - не потому, что кто-то мог помешать (вокруг не было ни души), а потому, что еще было не время. Пивной процесс находился в стадии разгона. Дом напротив, через канал, потерял последние огни. У колпака фонаря бесшумно кружился рой ночных бабочек. В какой-то момент Вик затылком почувствовал, что в воздухе повисла пауза - не тишина, а именно пауза. Он обернулся. У перил набережной кто-то стоял. Чтобы не свернуть себе шею, Вик откинулся назад на мостовую и...
- Хай, - сказал он, - привет.
Тихо. Вик видел тонкий контур фигуры и длинную прядь волос, падающую на лицо. Прядь попадала в свет фонаря и казалась ярко-желтой. От слов Вика по фигуре пробежал незаметный глазу трепет.
- Эй, - заявил Вик уже смелее, - вы не бойтесь, я нормальный... вроде.
Она закусила губу, шевельнулся большой палец руки, лежащей на перилах. Темноту взрезала тень, слишком большая для бабочки, скорее походящая на летучую мышь. Все это нельзя было видеть, Вик это просто почувствовал всем телом. Несмотря на выпитое пиво, он резко ощутил холод камней, на которых лежал.
- Но вы же не будете там стоять вечно, - сказал он, - спускайтесь сюда. Составьте мне компанию. Подумайте только обо всей случайности нашей встречи... Вам не доводилось думать, что встреча двух людей - самое непостижимое на свете?
Присутствие фигуры чувствовалось совсем близко. И Вик хрипел очень тихо. Почти для себя одного.
- Знаете, когда встречаются не так вот... привет-привет, пока-пока, а по настоящему... Я толком сам не знаю, как это. Вот сейчас, например. Я ведь черт знает откуда - провинциальный тип. Лежу, можно сказать, пьяный на набережной Крюкова канала. Тут появляетесь вы. Какова вероятность нашей встречи? Я не знал, что буду в этом городе. Сегодня днем у меня сломался трамвай, а я ведь совсем не знаю города... шел, как идиот, по путям и ужасно устал. Но все равно я не сплю, и почему-то я здесь. Я мог бы быть с той стороны канала - вы бы меня не заметили. Я мог бы сидеть там вон за мостом на лавочке - но вот беда: часа два-три назад все лавочки были заняты. Вы бы меня тоже не увидели. Я мог бы спать в постели, мог бы на газоне, на верхней полке в поезде - да где угодно. Мы бы не встретились... Удивительное дело - эта ночь и эта встреча. Вы только представьте все эти нули после запятой в нашей с вами вероятности. Безумство. Вы представили? Ну спускайтесь же!
Ее губы дрогнули, через секунду прядь волос растворилась в желтом свете. Она куда-то исчезла. Пауза выпрямилась в тишину.
Спиркин сел, огляделся и понял, что его кинули. Оставалось только напиться.
... Проснулся он на колокольне. Сквозь не разлепленные еще ресницы он увидел необструганные доски лесов и зелень живых деревьев внизу. Со всей резкостью, которую позволяло его состояние, Вик поднял голову и понял, что находится на колокольне Никольской церкви. Сама церковь сверкала куполами в лучах едва всплывшего над городом солнца справа от него, слева внизу пробивался сквозь гранит Крюков канал. Вик сел, прислонился затылком к свежей побелке реставрирующейся колокольни и в следующее мгновение едва не кувыркнулся вниз от неожиданности, потому что в каком-то метре за этой стеной звонарь ударил в колокол со всей утренней дурью. С руганью в его адрес Вик вспомнил, как он оказался на колокольне.
Когда вечером накануне он выпил столько пива, что казалось, будто весь мир хитро сконструирован из зеленого и коричневого бутылочного стекла, в канал с моста спрыгнул некто в шикарном иссиня-черном фраке. Сначала Вику подумалось, что сиганувший фрак - его очередная пьяная фантазия, но когда через несколько минут мимо него течение пронесло самый настоящий цилиндр, он и на утопающего взглянул уже под иным углом виртуальности. Сначала утопающий фрак вел себя пристойно: отплевывался, простужено хрюкал. Затем, явно пытаясь привлечь к себе внимание Спиркина, стал бить по воде рукавами, а потом и тихонько подвывать, зазывая на помощь.
Сколь причудлива судьба экзистенции, - размышлял Спиркин, наблюдая за агонией. Вот человек хочет красиво (по крайней мере, по-своему оригинально) уйти из жизни, надевает лучший фрак, цилиндр, бриолинит и гуталинит волосы и ботинки. Наверняка бреется перед этим опасной бритвой. Манишка, запонки, трость - все при нем, и тут - раз! - оказывается, что инстинкты бывают не только ницшеанские, но и подленькие - самосохранения, например. Да и вообще мокнуть в одежде противно. Интересно, если бы он свалился бы на какой-нибудь запоздалый катер с узкоглазыми туристами, как бы он объяснялся?
Бултыхающегося типа понемногу сносило течением к Вику. Тонул фрак как-то ненатурально, похоже, что в этом месте канала он вообще мог бы идти по дну. Его как-то ломало, локти выгибались у него в неправильную сторону, и в целом зрелище он представлял довольно жалкое. Вик подумал, что не вытащить его на берег, когда он станет проплывать прямо перед ним, будет хамством. Но тут фрак неожиданно ушел под воду с головой, хрюкнув несколько обречено и спазматически.
Бутылки покатились по мостовой - с нецензурной бранью Спиркин встал, стянул с себя рубашку, снял ботинки. Зиппер заело. Пьяный Спиркин скакал по набережной, пытаясь выпрыгнуть из штанов; сиплое пускание пузырей отчетливо слышалось уже где-то у того берега, и это обстоятельство только прибавляло Вику резвости. Наконец он выбрался из штанов и совершенно в непотребном виде упал в канал. При этом он так ударился носом в мелкое у берега дно, что немедля решил утопить того типа во фраке, если тот еще сам не захлебнулся. Фыркая и проклиная все на свете, Спиркин доплыл до противоположного берега и, оглядывая водную поверхность, слегка подтянулся на кольце, вбитом в стену.
Фрак выбирался на набережную в том месте, откуда стартовал Вик. Теперь Вику не предстоял перфоманс с искусственным дыханием, что его ничуть не огорчало, однако сам факт самопроизвольного спасения был наглостью со стороны утопающего. Никогда не стоит спасаться самому, если перед этим обрек недоевшего снеток человека на принудительное нудистское купание - это вызывает праведный гнев несостоявшегося спасателя. Но гнев не успел настигнуть негодяя во фраке: пока Вик доплыл до другого берега, тот успел ускакать достаточно далеко, захватив с собой все пустые бутылки. Спиркин понял, что фрак намеревался несказанно обогатиться на их сдаче. Вик проревел вслед ему нечто ужасное, собрался было догнать его и накостылять этими же бутылками по шее (надо сказать, что тип во фраке бежал весьма неуклюже, припадая на одну ногу и звонко прицокивая ею), но тут понял, что он совершенно гол, что гоняться за людьми по городу даже ночью в таком виде архинепристойно.
Пока посиневший от злости и пупырчатый от прохлады Спиркин одевался, фрак уже успел отделаться от бутылок - он промчался, ковыляя, через пустынную дорогу, проорал Вику что-то относительно того, что ему нужна хоть какая-то компенсация за зацепившийся за мост парашют, и ускакал дальше вдоль канала. Окончательно потерявший контроль над реальностью Вик кинулся за ним следом, выкрикивая угрозы и обещая, что тому воздастся и за парашют, и за ковер-самолет, за все кузькины геликоптеры мира и за долгие года одиночества и воздержания, проведенные Али-Бабою в застенках душегубов-разбойников.
Хромой и скользкий как рыба фрак юркнул в щель забора, огораживающего Никольскую церковь, и принялся карабкаться по лесам колокольни. Сначала Вик отставал от него, но потом он наступил на кровельный лист железа, и тот так громыхнул, что проснулась собака, охранявшая церковные владения. Ее лай заставил Вика подумать о сонном старце, который берет берданку и, поглаживая свою веслообразную бороду, загоняет в стволы патроны с солью - эта мысль придала ему скорости, и он стал нагонять негодяя. Теперь приходилось карабкаться от перекрытия до перекрытия по лесенкам, наскоро сколоченным из узких досок. Они были залиты ярчайшим светом прожекторов, бьющих со стороны церкви. Но даже в этом свете Спиркин никак не мог понять, что у негодяя с ногой. Одна - правая - нога у него постоянно срывалась со ступенек, но он и ей работал так шустро, что ускальзывал наверх пролет за пролетом как раз в тот момент, когда Вик готов был схватить его. Наконец они достигли самого большого перекрытия на уровне колоколов, и тут произошло нечто непонятное.
В этом месте, с неосвещенной стороны, их ожидала какая-то тень. Фрак взвизгнул, схватил тень за лямки, звякнул карабинами и сиганул с колокольни, увлекая тень за собой. Ошарашенный Вик смотрел, как темный гриб скользил по воздуху над домами, деревьями, закладывая медленные круги над мостами и перекрестками. Вскоре его уже нельзя было различить в темноте, и только ветер доносил нездоровое хихиканье психа. Потянулись тихие предрассветные часы.
В нервном оцепенении Вик полез дальше наверх по лесам колокольни. Автоматически провел рукой по золоту куполов, дыхнул, протер... залез еще выше, до самого креста, автоматически подумал, что нельзя упустить шанса что-нибудь здесь оставить, автоматически пошарил по карманам, вставил в перекладину креста медиатор. Закрыл глаза и почувствовал, что шатается от усталости. Спустился чуть ниже, лег у темной стены на леса и уснул.
Через день он уехал из Питера. Лежа на неизменной верхней полке, Вик слушал, как загружают вещи менее расторопные пассажиры. Через пару минут поезд тронулся, и, когда стук колес обрел свое обычное гипнотическое действие, Вик услышал приятный смех, свесил голову вниз и увидел желтую челку. Ее тоже звали Вик, и она ела арбуз.
Он не знал, когда она сошла - его разбудил проводник в самый последний момент. Ему предстояла пересадка на другой поезд, и нужно было еще успеть перейти с Ленинградского на Казанский вокзал. Вик сдернул с полки сумку, проверил карманы, оглянулся и заметил, что на столике кто-то оставил открытку. Он сунул открытку в нагрудный карман и, уже выйдя из поезда, более внимательно взглянул на нее. На открытке был яркий день, апельсиновое солнце тонуло в Крюковом канале, у перил стояла тонкая фигурка, и над золотой луковицей колокольни зависла непонятная птица.
Канонерский остров.
География: Канонерский остров расположен в северо-западной части Санкт-Петербурга. Это крайняя земля города имеет форму молодого месяца, один конец которого подходит к большой земле, а второй вдается далеко в Финский залив. Питерцы говорят, что, если пройти по этой косе до конца, откроется совсем чуждый для их города вид - большая вода без гранита. Для приезжего человека наибольший интерес представляет судовой канал, где можно увидеть корабли со всего мира: от финских паромов до сухогрузов из Бразилии.
Население: по неизвестной причине предпочитает не выходить из дома. Дома имеют интересные таблички - там нет улиц, поэтому адреса такие: Канонерский остров Один, Канонерский остров Два и т.д. Несколько человек постоянно дежурят с удочками у канала и еще несколько выгуливают собак. Нетрезвые люди разъезжают по пустырю на автомобиле и трубят в горн.
Психология: какая угодно, но только не привокзальная. Случается, проходящие суда бывают выше домов. Что брать за начало отсчета, неясно.
Граффити: можно найти на стенах одного из нескольких многоэтажных домов. В основном - обыкновенный мусор: "нет наркотикам" и тому подобное. Но одна надпись потрясает своей откровенностью. Там написано: "Скорее бы лето, а то холодно". Мысль о зимнем Питере действительно заставляет содрогнуться - стоит только представить слегка припорошенную снегом облезающую корабельную краску.
Я: сижу на упавшем бетонном ограждении и наблюдаю, как два буксира тащат по каналу сухогруз Lucky Marine. Порт приписки - Панама. К воде спускается девушка с таксой. У девушки пиджак длиннее юбки. Темная кожа. Такса косится на чаек. Я думаю о том, сколько лет капитану судна и есть ли у него усы. Такса обнюхивает меня - ничего интересного. Спрашиваю себя, можно ли судить о других не по себе. Кажется, нельзя. Сужу я - значит, по себе. Так честно, а на истинность я не претендую. Истина - совсем не человеческая категория. Какое мне до нее дело? Мне хватает одной искренности, большего для меня не существует. Девушка вытаскивает таксу из воды. Наверно, если бы таксы умели улыбаться, эта бы сейчас виновато заулыбалась. Девушка делает таксе внушение. Собака не внемлет - смотрит в другую сторону. У них проблемы с общением. Впрочем, у всех проблемы с общением. Разговор большинства людей за вычетом информативной стороны сводится к тому, что один высказывает всякие очевидности, а другой поддакивает. Такса честно отворачивается. Но хвостом машет. Вот стоит послушать обыкновенный телефонный разговор - с одной стороны трубки, этого достаточно. Монолог, по течению которого понятно, что собеседник не может успеть вставить ничего, кроме "угу". Потом ответный период поддакивания. Потом опять монолог. Где беседа, непонятно. Девушке, наверно, неудобно стоять на покатом бетоне, хотя каблук и не высокий. За таксой теперь мокрые следы. Беседа должна быть такой, что, записанная на бумаге, содержала бы по троеточию (минимум по одному) в каждой фразе. Она должна быть и красивой сама по себе, и иметь за собой нечто большее - предмет разговора. Я никогда не умел разговаривать. Как в музыке нет очевидностей - так и нужно разговаривать. Музыка без слов есть все-таки музыка, а не тишина. Разговор не должен стать молчанием. Впрочем, лучше все-таки помолчать иногда, чем разговаривать, как большинство людей. Мокрые следы ушли наверх. Я замечаю, что второй буксир тянется за Lucky Marine поперек хода. Пришел мужик с удочкой, чайки оживились. Что можно говорить о беседе, если мы даже не можем встретиться? Со знакомым человеком, с незнакомым - без разницы. Люди не умеют встречаться. Мы ходим вокруг друг друга, касаемся друг друга обыденностью, но не можем дотянуться до настоящего. Когда-то рукопожатие при встрече было сильным, а поцелуй - волнующим не от неловкости. Почему сейчас они не настоящие, я не знаю. А мужик, кажется, вполне счастлив со своей удочкой. Поплавок у него прикольный - большой очень. Как он собирается определять, когда клюет на таких волнах? Я многого не понимаю. В то же время досадно, что слишком много выдумали до меня. Я родился слишком глупым, чтобы родиться так поздно. Мужик поправляет очки и слюнявит наживку. Закидывает еще раз. Я бы не смог здесь жить. Я бы сошел с ума через неделю. Уходящие корабли - слишком сильное зрелище. Удивительное дело: я люблю комфорт, но не люблю дом. Я никогда не скажу этого наверняка, но слишком часто я ловлю себя на желании не иметь дома вообще. Хорошо быть везде проездом. Человек человеку - не волк и такса. Человек человеку - пришелец. Чувство иного должно стать в человеке самым сильным. Тогда я сойду с ума по-другому. Тогда можно будет увлечься. Делать все по-настоящему. Влюбиться и сказать: ты не единственная, тебя можно любить именно в той степени, в которой можно и не любить. Тех, которых "нельзя не любить", на самом деле нельзя любить. Нет выбора, нет иного пути, нет ничего нового, все дано, скучно. Счастье - это когда не скучно. В мужике появляется спортивная стать, он подсекает. Какая-то мелкая рыбешка. На нее бросаются чайки. Вряд ли корабль можно назвать домом. Корабль скорее друг. Без дома с другом - другие мысли. У меня было много домов. Одного дома на самом деле нет. Что случиться, если будет еще один? Я все устрою, все улажу, я приду домой, разденусь, сяду на табуретку на кухне. Вид из окна покажется еще новым. Я не смогу долго сидеть. Я зайду в ванну, проверю краны. Я зайду в комнату, посмотрю, как висят брюки. Потом встану у окна и стану думать о том, что там, за следующим домом. Буду думать о чайках, о таксах, о том, как хорошо сидеть у судового канала, о том, как в Питере идет снег, о мужиках с леской и старых ржавых кораблях.